"О смерти надо думать всегда". Разговор с монахом, который каждый день говорит с Богом

Содом и Гоморру в библейской истории ветхозаветный Бог пообещал не уничтожать, если там найдется хотя бы десять праведников. Не нашлось. А вот в нашем городе первый праведник нашелся. Он просыпается в пять утра и идет делать свою, на первый взгляд, нехитрую работу, не ожидая за нее платы на земле.

"Он для всех нас маячок. Огонек наш"

За свою жизнь он два раза менял имя. Как его звали в миру, никто не знает, кроме него самого и того, кто его постриг в монахи. В монашестве его нарекли Кирионом. А недавно он принял схиму (клятва монаха о соблюдении особо строгих аскетических правил поведения) и новое имя. Теперь его зовут Иоанн. Вот что удалось узнать мне, Славе Мельникову, до встречи с этим человеком.

– Кого ищешь?

Передо мной стоит неприветливый охранник. Лицо из-за мороза красное. На улице -30 (дело было в декабре), а впереди у него 24-часовая смена. Так что приветливым ему быть сложно. К тому же я мало похож на семинариста, мне предлагают объясниться.   

– Каждый день у семинарии я вижу монаха, убирающего снег. В этом году у него много работы, хочу ему помочь.   

Охранник слышит о монахе и выражение его лица меняется. Появляется улыбка. Приглашает внутрь погреться.    

– Так это тебе к Иоанну. Его зовут Иоанн, – продолжает охранник в проходной. – Насчет помощи не знаю. Но разговаривать с тобой он не будет. Монаху не положено.

– А что положено?

Охранник думает несколько секунд. Переключатель щелкает в его голове, и он начинает восторженно шептать, переходя на "вы".

– Меня зовут Вадим… но это не важно. А Иоанн – важно! Знаете, он для нас всех маячок, огонек наш! Понимаете? Вы его можете найти на территории. Снег, поди, кидает. Если нет, то в келье. В келью зайти не получится. Монах не пускает туда никого. Возможно, вам придется подождать.  

Ждать не пришлось. Иоанн на территории семинарии не спеша бросает снег. Поверх монашеского облачения на нем теплая куртка цвета хаки, на голове – черный колпак (скуфия – шапка православного монаха, узнал позже).

– Бог в помощь, отец!

– И тебе ангела-хранителя! – поднимает глаза монах. Живой взгляд, густая, седая борода, длинные волосы, худое с глубокими морщинами лицо. На вид ему за семьдесят.

– У вас глаза светятся, отец.

– Так разве ж я этому свету хозяин?         

Монах отвечает не задумываясь. Быстро и точно. Но разговор не складывается. Иоанн лишь рубит фразы, всем своим видом показывая, что занят более важным делом.

– Давайте поговорим, когда вы не будете работать?

– Там, там поговорим, – тычет пальцем в небо монах. – Там встретимся и поговорим. А тут дело делать надо. Правильно?

Это "правильно" Иоанн добавляет в конце каждой своей фразы. Не как вопрос, как утверждение.  

– Мне рано думать о смерти.

– О смерти надо думать всегда. От нее даже самый сильный не уходил. Правильно?

– А поговорим в этой жизни? – пытаюсь я иронизировать.

– Давай в этой. Пойдем со мной в крестный ход, там поговорим. Правильно? Семь дней будем идти и говорить. Как-то раз мы целый день шли, устали. Так есть захотелось, сил нет. Остановились поесть, разложили еду, помолились. Начали разговаривать, а про еду забыли вовсе.

– Жена надолго не отпустит, – продолжаю ерничать.

– Жена... – серьезно говорит монах. – Было бы желание. Мы ходили крестным ходом мимо дома, в котором жили уголовники. Все в наколках, всегда пьяные. Смеялись над нами. Мы молились за них. Теперь с нами ходят в Коробейниково. Самые лучшие крестоходцы получились. Весь путь икону Спасителя из рук не выпускают. Так что не переживай. Читай молитву "Богородица Дево, радуйся" и не переживай. А мне не до разговоров. Потом приходи.  

Иоанн разворачивается и уходит.

 "Прекрати обещать и увидишь, как начнешь меняться"

– Жизнь монаха – это тайна. Расспрашивать о ней не принято, говорит отец Дмитрий, священник. – Мы знаем о нем ровно то, что он сам рассказал. Я знаю, что Иоанн когда-то служил в танковых войсках. Был спортсменом. Кажется, был учителем физкультуры. К Богу пришел в начале девяностых, монахом стал в 98-м. Между прочим, молчание – это одно из условий монашеской жизни.

В следующий раз с Иоанном удается поговорить через три дня. Он идет в сторону храма по плохо очищенной от снега улице. Руки за спиной, пальцы перебирают длинные четки, голова опущена. Его походка, несмотря на гололед и неровность дороги, тверда, чеканна. И это в таком возрасте.

– Здравствуйте, отец Иоанн!

– Спаси Господи, – опять этот светлый взгляд, но теперь еще и улыбка. – Опять ты… Ну, что еще скажешь?

– Говорят, вы раньше танкистом были?

– Был… – это "был" он тянет уныло. В интонации досада на то, что я опять пристаю с вопросами невпопад о его прошлой жизни. – В танковых служил, спортом занимался. И стадионы были, и трибуны. Увлечения… Увлекался я много.

– Увлечения – это плохо?

– Нет. Спорт – это не плохо. Все в меру. Все должно быть в меру. А лукавый так может увлечь, и до самоубийства, до преисподней.

– И у вас были такие мысли?

– Думал. Конечно, думал, всякое было… Но все там осталось, за стенами, в той жизни.

Что такое "всякое было", Иоанн не говорит. "Пустое", "в миру осталось", "Бог помилует", "грешен".

– Может, и служить в армии не нужно?

– Служить! Обязательно служить! – в первый раз Иоанн повышает голос. – А как? Родине долг отдавать надо. Сейчас вот парни в армию не хотят. Волосы себе красят. Как они будут верны Родине, если своим собственным волосам не верны. Правильно? Все крутыми хотят быть.

– Что в этом плохого?

– Живи православно. Детей воспитывай православно – вот и вся крутость! А у нас как? Русский может считать себя православным, но разговоры о вере для него как сказка. Пока его не ударит по голове, пока не случится горе. Тогда он начинает задумываться и о смысле, и о смерти. Где тогда его крутость? Правильно? Сейчас вообще время такое, дети берут верх над родителями, а родители боятся детей.

– Что поделаешь…

– Что поделаешь? – улыбается Иоанн. – Хоть раз в день читать "Отче наш". Совесть-то иметь надо.

– А если Бога нет?

Монах смотрит на меня в упор. Он не удивляется вопросу. Он, кажется, ничему давно не удивляется.

– А что ты теряешь, если будешь читать молитву, а Его нет? Ничего. А вот если не будешь читать молитву, а Он все-таки есть, то ты теряешь все. Правильно?

Монах начинает ускорять шаг. Говорить он больше не хочет.

– Вы от моего любопытства бежите?

– Это я от своей гордыни бегу. Зачем тебе моя жизнь? Кто-нибудь другой расскажет. Ну мне что рассказывать, что я согрешал… Об этом нельзя. А придумывать я уже не могу. Сейчас я в монашестве. Пусть другие расскажут. Правильно?

– Я завтра утром приду, помогу вам снег почистить.

– Ты не обещай, приходи и помогай. Главное, делать. А то пообещал и уже успокоился. А если успокоишься – не сделаешь. Прекрати обещать и увидишь, как начнешь меняться. Правильно? Ну, все, ангела-хранителя тебе в помощь.

Еще пытаюсь о чем-то спросить, но в ответ получаю только "пустое, пустое", "Бог простил, что вспоминать. Правильно?", "Согрешал, сейчас согрешаю".

  "Маме своей иди позвони сначала!"

– Его келья находится над нашими комнатами, туда мы не ходим. Закрытая, так сказать, территория, – рассказывают ученики семинарии об Иоанне. – Он просыпается в пять. Правило молитвенное, конечно, читает, потом идет на утреннюю службу. Никогда ее не пропускает. После службы – послушание.

– По сути, его послушание – это работа дворника, – подхватывает второй семинарист. – Он же очень скромно живет, аскет. Все его имущество – это мантия, скуфия (монашеский головной убор) и нательный крест. Спит мало, ест только постную пищу. Я никогда не слышал, чтобы он жаловался на усталость, здоровье, недосып. 

Солнечный морозный день. На крыльце стоит и наблюдает за семинаристами Иоанн. Они сбрасывают снег с крыши. На монахе нет теплой куртки, он в монашеском облачении, на ногах – шерстяные носки и китайские резиновые тапочки. Взгляд усталый и вместе с тем веселый. Он пытается подбодрить ребят на крыше.

– Ну, не шибко, не поскользнитесь! А, опять ты... – видит меня Иоанн. – Залезай на крышу, помогай. Хотя нет, тебе нельзя, ты не причащаешься.

– Отец Иоанн, говорят, вы никого не пускаете в свою келью?

– Что тебе моя келья? Стул, стол, кровать, беспорядок. Стены я не украшаю. Украшать нужно не то, что снаружи, а то, что внутри. Делами нужно украшать, личным примером. Правильно? Если так делаешь, то мир вокруг тоже меняется. – Голос монаха сегодня тихий, хриплый. Кажется, он заболевает.

– У меня нет желания делать добро.

– А зачем ты живешь тогда? Ради плоти? Надо молиться за то, чтобы всегда было желание делать добро. Пока есть желание делать добро – хорошо, нет желания – плохо. С тех пор как я понял, что в миру погибель, прошло много лет. И то каждый день молюсь, чтобы было желание делать добро. Это же плоть, она слабая, но мы еще слабее.

– Плоть?

– Плоть слабая у нас. Чего ей надо? Не знаешь? – Иоанн говорит о своем теле, как о чужом предмете. – Все ей себе, бережет себя. Ей всегда хочется быть в комфорте, в удовольствии. Без комфорта ей жить не хочется. Так не хочется, что без удобств у людей и до самоубийства доходит. Плоть, бессмертную душу в преисподнюю тянет. Правильно?

– Поэтому вы мало спите?

– Сплю я в меру. Все делать нужно в меру. Вот молодые монахи любят себя изнурять, но потом быстро угасают. Все нужно постепенно делать. Правильно? Искра Божья может быть опасна, если голова набита опилками. А вот лукавый вообще не спит. Ты проснулся, а уже в ловушке. Спи в меру, молись много. Вот молиться нужно всегда.

– Я много сплю, много ем, не молюсь. Это лукавый меня искушает?

– Какой лукавый! – обледенелая борода Иоанна трясется от беззвучного смеха. – У тебя просто силы воли не хватает. Спортом займись, отжимайся, подтягивайся. Кашку по утрам вари… Начни спасаться.

– Как начать?

– Как… Маме своей иди позвони сначала!

Иоанн отворачивается и молчит, давая понять, что разговор закончен.