"Главное — искренность". Интервью с психологом, которая лечит бойцов СВО и их семьи

Идущая уже два с половиной года спецоперация стала тяжелым испытанием для многих людей, в первую очередь – для солдат и их семей. Многие воины возвращаются с поля боя и борются с внутренними травмами и переживаниями. Разобраться в себе военным и их родным помогают психологи. О чем говорят участники СВО, их жены и родители, с какими проблемами они сталкиваются и как их преодолевают, amic.ru рассказала психолог Центра социальной реабилитации инвалидов и ветеранов боевых действий Елена Потапова. Уже много лет она работает с солдатами и их родственниками, помогает пережить потерю близкого, приспособиться к мирной реальности и заново найти себя.

"Через семью мы подбираемся к бойцу"

– Вы работаете не только с участниками СВО, но и с членами их семей. Кто из них чаще обращается к вам за помощью?

– 70% моих подопечных – семьи погибших и пропавших без вести. И только 15% – непосредственно бойцы. Часто мужчины не хотят обращаться к психологу, считают это бесполезным. А кто-то думает, что если он идет к психологу, то он ненормальный, мол, сам не может справиться. И вот через семью мы к такому бойцу подбираемся. Родственникам нужно самим сначала прийти к нам, все посмотреть. Если они увидят, что помощь эффективна, то и мужа могут уговорить. Разбирая эмоциональные состояния у мамы и у ребенка, мы постепенно в реабилитацию втягиваем и папу.

– А как вообще к вам попадают? Люди сами вас находят или их специально направляют в центр?

– Кто-то сам приходит, кому-то рекомендуют специалисты. Порядка 50% обратившихся направил сюда фонд "Защитники Отечества". Мы работаем и с кураторами семей, они советуют обратиться к нам. Особенно когда произошло горе, боец пропал без вести. Тут психологическая помощь просто необходима. Кураторы знают меня, говорят: "Поговорите с ней хотя бы один раз". Я помогаю семьям проживать этот период, поэтому они идут ко мне. Много обращений с районов, где вообще нет психолога.

– Большая у вас очередь? Сколько сейчас у вас человек, с которыми вы работаете?

– Большая. Я сегодня записываю людей на три недели вперед. Каждый день у меня проходит по четыре-пять консультаций, иногда и по семь. Еще мы организовываем выезды для семей погибших. Например, приезжаем в Заринск и шесть часов к нам идут на консультации родные павших. У меня в телефоне забито уже 228 контактов, с которыми я работаю.

– А вообще в стране сейчас достаточно психологов, которые специализируются на работе с солдатами и их семьями? И хватит ли их, когда все закончится и солдаты вернутся домой?

– Думаю, должно хватить. Сейчас различные организации проводят обучение, чтобы специалистов становилось больше, и в любом учреждении услуга была доступна для участников СВО и для членов их семей. Есть много программ обучения, даже бесплатных. МГУ бесплатно обучает волонтеров-психологов, готовых работать с этой проблемой. Однако не все хотят идти. Работа тяжелая, требуется много моральных сил и энергии, многим страшно.

– А вам тяжело?

– Мои родные против, что я здесь работаю, говорят: "Через пять лет сойдешь с ума". У меня практически нет выходных. Я часто даю свой номер телефона и отвечаю в любое время: у матери, например, единственный сын погиб, как не ответить? Это моральный долг, я в профессии порядка 17 лет. И с горем работаю около 15 лет. Я знаю эту тему, поэтому должна работать, такое время. Эти люди тоже не собирались воевать.

К тому же нет более благодарных клиентов, чем человек в кризисе. Когда женщина приходит, падает, плачет, рыдает, а потом уходит от тебя совершенно с другими глазами, понимаешь, что делаешь правильное дело, правильные слова говоришь.

Порой я ставлю между собой и клиентом стол, потому что от энергетики меня сносит. Но если ей нужна поддержка, если это плач, если идет обвинение себя, я отодвигаю стол, сажусь к ней, беру человека за руки и пытаюсь поддержать. Обычно мать приходит, чтобы выговориться и выплакаться – у большинства такая цель, хоть часто они ее даже не осознают. А потом говорят: "Мне так легче стало".

"Общество не умеет поддерживать"

– А какие слова здесь правильные? Что правильно сказать матери, которая потеряла сына?

– К сожалению, наше общество не умеет поддерживать. Что обычно говорят людям, которые потеряли близкого человека? "Держись". А за что держаться? Или: "Как я тебя понимаю". А это сложно – понять на самом деле. Сидят две мамы, у обеих погибли сыновья, и даже они друг друга понять не могут. Горе у каждого уникальное, путь у каждого свой.

Главное – искренность. Если ее нет, лучше промолчать. Человек почувствует фальш. Лучше сказать: "Я даже представить не могу, что вы сейчас чувствуете. Как я могу вам помочь?" Но учтите: если предлагаете помощь, человек может ее попросить. И ты должен будешь готов ее оказать. Если не готов, то лучше просто сказать: "Я готов тебя выслушать, поговорить о тебе, о твоем сыне". Большинство людей ограждаются, им больно слушать о погибшем ребенке. А матери важно говорить о нем. Поэтому нужно действиями или словами показать, что вы готовы человека выслушать. Если будет в окружении больше людей, готовых выслушать человека, то и психолог многим не понадобится.

– А есть ситуации, когда и вам трудно подбирать слова?

–  Есть ситуации, когда действительно все сложно. Например, парни на СВО пострадали и морально, и физически. На их глазах происходили расстрелы сослуживцев, издевательства, всякие ужасы. Нередко они сами ранены и хотят снова ехать на фронт. В такой ситуации хочется отговорить, сказать, чтобы он полечился, побыл здесь. 

Вообще все случаи тяжелые, очень много матерей, у которых погиб единственный сын. Есть женщина, уже три года горюет, и горе приобрело патологическое состояние. Она не двигается, стоит на месте, ушла в депрессию. Она отгородилась от меня, и я ничего не смогла сделать.

Или в последнем разговоре по телефону мать с сыном поругались, он погиб. Теперь мать винит себя в том, что он в плохом настроении пошел в бой, переживал... Такие истории за собой ведешь – все время думаю, что и как нужно было сказать. Выношу это на супервизию, то есть обсуждаю с другими психологами.

Бывают, матери агрессивные приходят, спрашивают: "Чем ты мне поможешь, из могилы, что ли, сына вытащишь?" Я всегда говорю: "Ваши чувства нормальные. Я не смогу оживить вашего сына. Но что-то мы можем сейчас сделать для вас". И мы начинаем работать.

У многих матерей очень высокое чувство вины, мы стараемся его как-то искупить: молиться за погибшего, увековечивать его память монументом, рассказывать родственникам, близким, друзьям о том, какой он был, помогать волонтерским организациям. Матери, как правило, на полученные деньги сразу покупают что-то бойцам и отправляют на фронт. Кто-то сам сети плетет.

"Матерей просто нужно послушать"

– А есть категория еще сложнее, чем матери, потерявшие ребенка?

– Пожалуй, самая сложная категория – родственники пропавших без вести. Я не знаю, с чем они ко мне придут. Всегда спрашиваю: "Во что вы верите?" Тут два варианта ответа – либо боец погиб, либо найдется. Если первое, я работаю по модели горя. Если второе, спрашиваю: "А что вы можете сейчас сделать для него?" Поискать, например.

Помогает активность, мысль, что мать ищет своего ребенка, пишет в госпитали, в различные органы. Еще она может поддержать себя, съездить куда-то. Матери чувствуют вину за то, что поехали в гости, вышли из дома, купили себя что-то, когда сын пропал. Если через полгода сын не находится, родителям выплачивают деньги. Большинство матерей снова против этих денег во время поисков. Я всегда говорю: "Его ищут. Даже если вы получили эти средства, поиск не прекращается. Сейчас сына нет рядом с вами, но как он мог бы сейчас вам помочь? Эти деньги – его помощь. Он был бы против этой помощи? Не против".

"По-прежнему уже не будет"

– Кроме матерей, есть еще и жены. Многие из них сейчас встречают мужей, приезжающих в отпуск. Как себя нужно вести женщине в такой момент?

– Женщины часто считают, что если боец приехал в отпуск, ему нужно отдыхать, все время лежать на диване. Однако так он еще больше сил потратит. Нужно его вовлекать в семейную деятельность. Если это отпуск, психика находится в боевом режиме. И если он лежал две недели, то в мирный режим переключается, и он уже не тот боец, каким был, а обычный человек. Поэтому лучше куда-то ходить, выбирать что-то вместе, посещать выставки, мероприятия.

Важно сказать еще, что не нужно соревноваться. Иногда жены говорят: "Тебе там плохо было, а мне здесь еще тяжелее". Но цель – чтобы мужчина в отпуске немножко отдохнул, без ссор, без выяснения отношений. Не стоит спрашивать, что он пережил, потому что может произойти повторная травматизация, а женщина с этим ничего не сможет сделать. Но если мужчина начал рассказывать сам, то обязательно его нужно выслушать, так как ему нужно выговориться.

– А если солдата комиссовали, и он пришел домой уже насовсем?

– Многие женщины думают, что муж вернулся, и все будет как раньше. Нет. Они возвращаются всегда другими. По-прежнему уже не будет. Это не значит, что стоит ждать плохого – просто будет как-то по-другому. Проблемы однозначно начнутся. И женщине, и мужчине нужно вспоминать период знакомства, когда все только начиналось. Семье предстоит начинать все заново. Нужно применять новые стратегии и всячески мужа поддерживать. У нас есть супруга одного военнослужащего. Он тяжелые раны получил. Мне кажется, он сам в себя не верит, а она ему дает надежду, что все будет нормально, что они что-то сделают, куда-то поедут. Она его вдохновляет. Для этого нужно найти ресурс.

– Тут же встает вопрос о разводах после отъезда мужа на СВО. Это сейчас частая история?

– Да, разводы нередко случаются. Мужчины долго могут не приходить в отпуск, поэтому может произойти всякое. Я всегда женам объясняю, что в этих сложных условиях, в которых там находится солдат, у него каждый бой как последний. В этот момент мужчина всегда нуждается в поддержке. Если, например, с женой ранее были напряженные отношения, то сейчас конфликт усугубится за счет того, что они находятся на расстоянии. Я всегда женщин призываю немножко потерпеть, переключиться.

– А что вообще может сделать женщина, чтобы успокоиться, не накручивать себя?

– Лучше попасть в ресурсную окружающую среду – например, в волонтерские организации. Там женщина может фронту помогать, общаться, понимать, что она не одна такая, что проблемы у всех одинаковые. За плетением сетей, браслетов они выговариваются, им легче становится. Все это может снизить тревожность. Стоит обратиться за помощью к психологам, ходить на групповые занятия, поддерживать связь с супругом, что-то делать. Часто женщина теряет работу, концентрируется на ребенке и ждет звонка от мужа. Она говорит: "У меня каша в голове, я даже не знаю, за что хвататься". На самом деле нужно чем-то дополнительно заниматься, ездить куда-то, активную деятельность вести, не зацикливаться, потому что неизвестно, сколько еще все продлится.

Да, это сделать очень сложно, но если пробовать, ты найдешь то, что тебя заинтересует. Конечно, стоит больше думать о себе. Я всегда женщинам говорю: это как в самолете. Маску женщина сначала на себя надевает, потом на ребенка. Так и здесь. Если женщина в ресурсном состоянии, то она и поддержит, и поговорит спокойно с мужем, и ребенок будет спокоен.

"Нужно обратиться к учителю"

– Еще вы работаете с детьми участников СВО. Сложно ли это? Да и вообще занятие с ребенком – это больше игровая форма или беседа?

– Тяжело работать с детьми, они сложнее адаптируются в новой ситуации. Семьи говорят, что с ребенком что-то не так, реагировать стал по-другому, агрессировать. Я достаю специальные фигурки и спрашиваю, с кем ребенок живет, он выстраивает картинку семьи – папа, мама, брат, сестра и он сам. Потом из картинок он выбирает эмоции, которые подходят каждому члену семьи. Ребенок отражает реальную картину происходящего. Еще мы с детьми играем, рисуем, песочную терапию применяем. В игре дети выражают эмоции, которые не могут показать в обычной ситуации. Использую и метафорические карты. Мы проектируем там семейную ситуацию, которую им хотелось бы прожить.

А вот у подростков я занимаюсь в большей степени диагностикой и направляю их в кризисный мужской или женский центр. Там основная проблема – с коммуникацией, есть заниженная самооценка. В нашем центре нет групповых занятий для подростков, безопасной среды, где они смогли бы выразить себя. А в кризисных центрах такие группы имеются.

– У детей участников СВО не затруднено общение со сверстниками? Ведь у одного ребенка отец может быть на СВО, а у другого – нет. Могут возникать конфликты. Что тут делать родителям?

– В первую очередь родителям нужно обратиться к учителю. Не нужно привлекать внимание к ситуации, если отец погиб или служит. Дети и так дома погружены в нее. Если мы начинаем лишний раз устраивать линейки, этих детей показывать, это может сказаться на них негативно. Во время проживания горя у ребенка неоднородная реакция. Он может смеяться, улыбаться, а потом сильно плакать. И это нормально. Он внешне ничего не демонстрирует, и мама думает, что все хорошо. Но если есть хоть какие-то признаки тревожности, резко понизилась самооценка, ребенок не спит, перестал разговаривать, открываться, то сразу нужно обратиться либо к неврологу, либо к психологу.

"У многих преобладает черно-белое мышление"

– Теперь хотелось бы поговорить о самих солдатах. Поколение участников СВО отличается от ветеранов Чечни и Афганистана?

– Системной помощи тогда не было. Сейчас она есть. Я со всеми этими категориями работала. Порой это посттравматический синдром. Но все равно они разные все. "Чеченцам" вообще никто не помогал психологически. Кто-то из них страдает алкоголизмом, наркоманией, многие уже погибли, о них забыли. Так что все разные, но и участники СВО разные. Мобилизованные, военнослужащие и добровольцы – это три отдельные категории, работа с ними отличается. Вообще ПТСР, боевой стресс может возникнуть у каждого бойца. Но кто-то за три месяца восстанавливается, а у кого-то и за 20 лет не получается, как у "чеченцев".

– Вы упомянули алкоголь. Для участников СВО алкоголизм – это проблема?

– Да. Очень просто применять в любом кризисе и при стрессе такие вот нерациональные средства, как алкоголь. Это помогает быстро, но стимула все время требуется много. Алкоголь – не та история, что ты сейчас выпил и в следующий раз тебе понадобится такое же количество на подавление определенных чувств. Нет. Дозы будут расти. Сегодняшние семьи тоже пьют. Если была психотравма в детстве или в юности, периоды затяжной зависимости, то человек может столкнуться с этим еще в более ярком проявлении. Где тонко, там и рвется.

– В среднем сколько времени занимает адаптация солдата к мирной жизни?

– В учебниках написано, что три-шесть месяцев, но по факту этого не происходит. За шесть месяцев должны только сократиться флешбеки… Это когда полетел какой-то самолет, и человек начинает пригибаться, как от дрона или вражеского истребителя. На фейерверки, на взрывы они определенным образом реагируют, ночью начинают искать растяжки. Все солдаты знают запах горелого. Когда они чувствуют этот запах, воспоминания у них сразу в голове всплывают, и они начинают чувствовать себя плохо.

– А самого страшного – суицидальных наклонностей – у солдат нет?

– Наклонности могут быть, потому что для большинства мирная жизнь пресная, им нужно на фронт. Там солдаты знают, где плохое и где хорошее, а здесь они не всегда это понимают. Здесь абсолютно другая жизнь. Поэтому могут возникать такие мысли. Но если женщина знает, как себя вести с вернувшимся мужем, то многое можно компенсировать. Ее поддержка ему очень нужна. Поэтому я в большей степени работаю с женщинами.

– Насколько ожесточаются люди на подобном конфликте?

– После боевых действий у многих преобладает черно-белое мышление, для них существует либо хорошее, либо плохое. Они довольно критично относятся к людям, которые осуждают политику России. Многие ожесточаются, конечно. Части людей хватает психологической помощи. У некоторых есть тревога, страх, ухудшен сон, присутствуют те же флешбеки, алкоголизация. Здесь уже нужно говорить именно о ПТСР и подключать психотерапевтов, психологов, ложиться в стационар. Это все может отслеживать женщина, которая находится рядом с мужчиной, потому что иногда мужчины говорят, что у них все хорошо. Семья – опора для бойца. Все зависит от жены и от матери.

– Среди участников СВО есть особенные категории, с которыми сложно работать? Например, те, кто пошел на СВО из тюрьмы или получил инвалидность в бою?

– Да, с бывшими заключенными очень сложно работать. Это, например, вагнеровцы. Они верят в Бога, у них высокие моральные принципы, они более жестко смотрят на мир. Мне сложно им оказывать помощь, потому что это довольно закрытые люди. Я думаю, что сюда нужно подключать психологов из ФСИН. Но сейчас мы организуем групповые встречи, где несколько таких мужчин.

С инвалидностью же у меня человек 20-30. У них добавляется чувство неполноценности, потому что они на работу выйти уже не могут, их не берут. Мужчины спрашивают: "Кому я нужен? Я теперь даже деньги заработать не могу для семьи". И здесь работа психолога в основном заключается в поиске смысла жизни, в поиске специалиста профориентации, который способен помочь бойцу найти себе какую-то новую специальность, переобучиться. Здесь вопрос повышения самооценки и снижения напряженности.

"Люди не представляют, что проживают солдаты"

– На работе вы слышите много тяжелых историй. Вы их воспринимаете близко к сердцу или дистанцируетесь? Кажется, тут легко можно зачерстветь.

– Работа однозначно меня изменила. У меня сын в этом году поступал в вуз, а я даже не переживала, потому что он жив, цел и со мной. Он не видит этот ужас и кошмар. Люди, которые не посвящены в тему, просто не представляют, что проживают солдаты. Послушав все это, отношение к жизни поменялось. Раньше я разговаривала с горюющим человеком и еле сдерживала слезы. Сейчас я мало плачу. Но жестче я и мои коллеги точно не стали.

Конечно, нужно отдыхать, переключаться. Когда работаю с клиентом по некризисному состоянию, то могу выставить стенку перед собой. Это профессиональное качество. Я смотрю на ситуацию сверху вниз и уже качественно оказываю помощь. Если человеку нужна моя поддержка, даже мой кусочек ресурса, я этот ресурс даю, погружаюсь полностью в историю клиента. Но если постоянно сильно погружаться, ты не сможешь оказать помощь.

– Вы сказали о переключении. Как вы отвлекаетесь от работы?

– Если я прихожу домой и не делаю ритуалы переключения, то погибшие буквально за мной ходят. Ритуалы переключения – это то, что помогает мне отвлечься. Например, у меня дома очень много разного мыла. Я пришла с работы, включаю горячую воду и сразу умываюсь, все с себя смываю. Если не смыла, то буду с этим и дальше. Затем я выхожу на улицу, смотрю, какая погода сегодня, какое время года, чем пахнет, что вообще меня окружает. Это тоже все переключение, это же я советую и тем, с кем работаю.

Многим переключаться помогают сериалы. Главное, не смотреть о смерти. Легкое чтиво тоже помогает, дает мозгу какую-то передышку. Еще питаться надо, родные эсвэошников же не едят ничего. Обязательно еда должна быть теплая и разложенная по тарелке, не в пакете на бегу, не в контейнере. Мы смотрим, из чего состоит еда, какие вкусы, добавлены ли соль и сахар. Мы полностью погружены в этот процесс. Есть еще картины по номерам, можно считать от 100 до 1, представляя цифры и окрашивая их в разный цвет.

– Вы говорили о том, что сейчас на фронте происходит настоящий кошмар. Что там самое страшное?

– Смерть близких людей. Мужчина, например, общался с сослуживцем, как с братом, делил одну лежанку. Потом раз – и его не стало на твоих глазах. Или, например, родственники рассказывают, что когда открывают гробы, там мухи летают. Представляете – их любимый человек, который был красивый, умный... Они гроб открывают, а там пакет и мухи.

– Вы помните всех ваших клиентов? И поддерживаете ли вы с ними связь потом, после сеансов?

– Конечно, мы поддерживаем связь. Я говорю: "Вы всегда можете ко мне обратиться". Я могу сразу не ответить, если на консультации, но точно перезвоню. И истории всех я помню. Может, могу забыть фамилию, но лицо человека и то, что с ним случилось, я не забуду никогда.