Режиссер Алексей Логачев о "Самоубийце", Барнауле, цензуре и деле Серебренникова

Фото: Amic.ru / Алтайский театр драмы

Алексей Логачев вернулся в Барнаул после двухгодичного перерыва, чтобы поставить в театре драмы "Самоубийцу" Николая Эрдмана. Эта пьеса долгое время была запрещенной в Советском Союзе. До этого Логачев уже сделал три спектакля в Барнауле, оба они были успешными и с теплотой приняты публикой. Уже 27 марта его новую работу можно будет увидеть на сцене главного драматического театра Алтайского края. Корреспондент Amic.ru поговорил с Алексеем Логачевым об уголовном деле Кирилла Серебренникова, цензуре в региональных театрах, а также о том, почему интеллигенция стала слишком лояльной к власти.

Корр.: Вы заканчиваете работу над постановкой пьесы Николая Эрдмана "Самоубийца". Как всем известно, пьеса знаковая. В советское время ее несколько раз пытались ставить, в итоге после генеральной репетиции она была запрещена. Похожий случай недавно произошел с "Нуреевым" Кирилла Серебренникова. Мы живем в вечной театральной цензуре?

А.Л.: Мотивы там не политические.

Корр.: В любом случае, такие ситуации происходят.

А.Л.: По другому поводу, редко, но происходят.

Корр.: Почему так, по вашему мнению?

А.Л.: Это немного другая тема. Запрет "Самоубийцы" нельзя сравнивать с запретом "Тангейзера" или "Нуреева", где несколько другие обстоятельства. Говорить, что сегодня существует цензура в том же виде, в котором она существовала еще относительно недавно, я считаю, нельзя.

Корр.: Вы активно следите за уголовным делом Кирилла Серебренникова? Как относитесь к случившейся истории?

А.Л.: Как можно относиться, когда твоего коллегу так долго держат под домашним арестом? Естественно, ставишь себя на его место. Думаешь о том, как легко в наше время на этом самом месте оказаться. Понимаешь, как это страшно. Скорее бы все это закончилось.

Корр.: Сейчас вы ставите в театре драмы Эрдмана, до этого Михаила Булгакова – это два автора, произведения которых были запрещены в советское время. Вы осознанно их выбираете или это получается интуитивно?

А.Л.: Смотрите, какая странная вещь… Во все времена одна и та же история. Сегодня автора запрещают, все его критикуют, ругают, но проходит время, и он становится классиком. К бесчисленному множеству писателей признание и любовь пришли тогда, когда их уже не стало на свете. Очень часто цензура бьет по тем произведениям и авторам, которыми мы потом гордимся, которых потом предъявляем как национальное достояние. Это произошло и с Булгаковым, и с Эрдманом. Это должно нас чему-то научить, но ничему не учит. У многих и сегодня поворачивается язык заявлять в полный голос: "Верните цензуру!". Не то чтобы я сейчас специально выбираю кого-то в прошлом "позапрещенней". Просто очень люблю 20-30-е годы прошлого века. Тогда, особенно в театральном искусстве, в нашей стране был небывалый всплеск, которого у нас не было ни до, ни после. Это произошло благодаря огромному количеству гениев, живших и работавших в то время. В частности благодаря Булгакову и Эрдману. У Ньютона есть знаменитая фраза: "Если я видел дальше других, то лишь потому, что стоял на плечах гигантов". Так вот хочется на плечах у этих гигантов постоять. Тоже хочется с высоты подальше увидеть.

Корр.: Одной из тем "Самоубийц" является равнодушие и безразличие народа. Вы действительно считаете, что бездействие – это проблема всего русского народа?

А.Л.: Не хочется обидеть народ, частью которого являешься. Но возможно, действительно, бездействие – это, к сожалению, часть нашей ментальности. Терпеть, выносить испытания во имя надежды, что когда-то нам за наше терпение и страдания воздастся – это типично для русского человека. Этим многие пользуются.

Корр.: А вы сами из тех людей, готовых любой ценой отстаивать свою правду?

А.Л.: Никогда не знаешь, как поведешь себя в тех или иных обстоятельствах. Сейчас я вам скажу, что я такой бесстрашный, и готов за свои убеждения и в огонь, и в воду, и в тюрьму, и на расстрел. Пока не окажешься в какой-то конкретной ситуации, сложно говорить о том, как поведешь себя. Поэтому говорить какие-то громкие слова не хочется.

Корр.: Сталин писал о пьесе "Самоубийца": "Я не очень высокого мнения о пьесе. Ближайшие мои товарищи считают, что она пустовата и вредна…". А вам кто-то говорил, что ваша деятельность вредна?

А.Л.: Чаще всего это бывает, когда ты работаешь с современной пьесой, в классическом материале, как правило, никто не сомневается, но почти каждый раз, когда ты берешься за современный материал, за автора, у которого нет репутации живого классика, время от времени такие мнения возникают. Это, к слову, о начале нашего разговора. Почти про любого классика говорили, что он и автор-то не очень, писатель-то так себе, драматург плохой, и вообще ничего не умеет и не знает.

Корр.: А кто это говорит?

А.Л.: И коллеги, и зрители.

Корр.: Режиссер Дмитрий Егоров говорил, что у него были определенные стоп-листы произведений, которые не стоит ставить в театре, из-за того что они могут не понравиться главе региона. А вы сталкивались с такой цензурой?

А.Л.: Нет, никогда не приходилось. Что касается Дмитрия, он отличается тем, что ставит спектакли радикальные, порой жесткие. Его замыслы всегда интересные, но они действительно провокационные. Например, очень неоднозначное отношение в обществе к писательнице Светлане Алексиевич, а он работает с этим материалом. И молодец. Лично я точно не являюсь театральным провокатором, поэтому, возможно, ко мне никто таких претензий не предъявлял и стоп-листов не выкатывал. Но это не потому, что я лучше. Просто работаю в другой эстетике.

Корр.: То есть вы вообще не сталкивались с цензурой, даже со стороны директоров театров? Не предлагали что-то убрать, заменить сцены, которые могут выглядеть двусмысленно?

А.Л.: Понимаете, когда ты долго репетируешь какую-то вещь, у тебя немножко "замыливается" глаз, и ты не совсем адекватно смотришь на свою работу. А человек, который приходит со стороны, смотрит более непредвзято и отстраненно. Я работаю главным режиссером в саратовском ТЮЗе и сам прихожу на репетиции коллег, которых приглашаю ставить в свой театр. Есть такое право главного режиссера: прийти к человеку, которого ты пригласил, посмотреть какой-то этап его работы и что-то подсказать. В процессе ты привыкаешь к своей работе, тебе жалко что-то сокращать, например, а надо… Иногда изменяет вкус, но тебе кажется, что все нормально. Порой просто нужна чья-то помощь, совет. Иногда, это бывает больно, приходится прилагать внутренние усилия, но все-таки согласиться с критикой и что-то в своей работе поменять. С подобным сталкивался, и очень часто. Почти всегда, когда был приглашен куда-то на постановку. Но это нельзя назвать цензурой, это скорее художественная консультация, а так, чтобы мне сказали что-то убрать, потому что это не понравится губернатору или кто-то будет сильно ругаться – не было. Надо понимать, что в твоей работе главное, и уметь жертвовать во имя этого главного чем-то второстепенным.

Корр.: А что главное в работе?

А.Л.: Главное в режиссерской работе – адекватно передать замысел автора.

Корр.: Как художник, как режиссер вы пытаетесь осмыслить в своих спектаклях какие-то вещи, которые происходят в стране?

А.Л.: Мы обязаны это делать, а как иначе? Классика должна звучать со сцены как сегодняшняя газета. Это еще Товстоногов говорил. Всегда есть замысел спектакля, и он должен быть связан с сегодняшним днем. Любой режиссер должен стремиться к тому, чтобы зритель смотрел спектакль и думал о том, как это узнаваемо. Важно, чтобы замысел не страдал, этим жертвовать нельзя, но часто вещи, которые могут спровоцировать тех или иных любителей на что-то пооскорбляться, находятся на периферии замысла. И чтобы не дразнить гусей, ты лишний раз не рискуешь и от определенных элементов своего театрального сочинения избавляешься. Впрочем, недовольные чем-нибудь в любом случае находятся.

Корр.: Можете привести пример, какую вещь вы брали в своем спектакле и понимали, что зритель запомнит именно этот момент?

А.Л.: Мы сейчас репетировали четвертый акт пьесы. Там есть сцена отпевания "покойника". Достаточно острая ситуация: священник, молитва, живой человек в гробу, венки кругом. Когда на сцене собраны вместе такие элементы, можете себе представить, создается очень напряженное поле. Так вот, в этой сцене священник читает молитву и произносит несколько раз "Господи, помилуй", а остальные, находящиеся на сцене, повторяют за ним. Жена не верит в то, что муж мертв, и, видя его отпевание, пытается это самое отпевание остановить и кричит: "Караул! Милиция!". И все вместо "Господи, помилуй" повторяют за ней "Милиция!". По-моему, это очень смешно, в духе произведения Эрдмана, где довольно много подобного юмора. Однако начинаешь думать, что обязательно найдется в зале кто-то (а то и не один), который вместо того чтобы понять, что нами это сделано не только смеха ради, а еще и для того чтобы показать, что женщина от горя просто сходит с ума и ей начинает черт знает что мерещиться, – будет оскорбляться и обвинять режиссера в кощунстве и осквернении каких-нибудь святынь. Чтобы этого избежать, возможно, мы этим пожертвуем, но еще до конца не решили, будем ли.

Корр.: А вам не кажется, что эта вещь, наоборот, относительная? Мне, как зрителю, как раз и не хватает таких острых моментов, деталей, которые бы заставили задуматься.

А.Л.: Мы надеемся, что деталей подобного рода у нас и так достаточно. Меня нет в соцсетях, но один наш артист ведет Instagram театра, и он выложил фотографию с репетиции той сцены, про которую я только что рассказывал. Так вот, там уже пишут, что это отталкивает, что это какой-то ужас, и они из-за этого не пойдут на спектакль. Представляете? Еще спектакля даже пока никакого нет. Но кто-то из зрителей уже знает, что на спектакль не пойдет. Там на сцену венки выносят. Такой подход зрителей к выбору того, на что пойти в театр, очень огорчает.

Корр.: В свое время в театре драмы произошел скандал из-за сцен якобы богохульства и поругания православных икон и святых образов. Святую, известную всем православным икону с ликом Божьей Матери и Господа нашего Иисуса Христа, демонстративно используют, как разделочную доску для мяса убитого тюленя и дополнительно крупным планом демонстрируют это на большом экране, чтобы было видно, что именно происходит. Сейчас спектакля нет в репертуаре. Не считаете ли вы это глупостью?

А.Л.: В данном случае я понимаю режиссерскую затею Александра Созонова. Это сделано для того, чтобы показать нам, что для этих людей, героев пьесы, православная икона не является чем-то священным. Что мы имеем дело с каким-то странным миром, где святые для нас вещи не являются святыми для них. Вот и все. Не хочется никого обижать, оскорблять, но иначе как недалекими, людей, которых это все возмутило, я назвать не могу. К сожалению, не все понимают театр как способ одной группы людей языком театральных образов общаться с другой, более многочисленной группой людей. Вот вы журналист, вы пишите статьи, вы можете через блог или газету выразиться, используете для этого слова русского языка. А театр – это мой способ коммуникации с людьми, только я общаюсь не словами, а на другом, театральном языке. Я перевожу свои мысли в образы и пытаюсь их загрузить вам в голову, а вы дальше эти образы расшифровываете и пытаетесь понять, что я вам хотел сказать.

Корр.: В одном интервью вы сказали: "Театр должен производить сильное впечатление, и это возможно что-то изменит в человеке". Менялось ли что-то в вас во время какой-либо постановки?

А.Л.: Конечно, если спектакль хороший, то ты испытываешь на нем то, что древние греки называли "катарсис", но все же главное на самом деле происходит не во время, а уже после спектакля, когда ты о нем вспоминаешь, анализируешь, разбираешь, споришь…

Все наши художественные впечатления очень сильно влияют на нас, и порой мы сами себе не отдаем отчета, как именно. Это результат нашей мыслительной работы, в том числе и над смыслами увиденных спектаклей. Но ты не будешь над спектаклем долго размышлять, если он не произвел на тебя сильного впечатления. Ты его забудешь, выйдя из зала, и тогда никакого влияния на тебя он не окажет.

Корр.: Есть такая установка, что журналист – это тот, кто обязан напомнить власти о ее обязанностях, а народу о его возможностях. На мой взгляд, деятели культуры, интеллигенция и художники также должны спрашивать с власти, показывая это в своих спектаклях, произведениях. В последнее время наша интеллигенция очень лояльна к власти, зачастую боятся писать, говорить о действительности.

А.Л.: Мне так не кажется. Есть Владимир Машков, а есть Лия Ахеджакова. Понимаете, некоторые работают с чиновниками, во многом зависят от них. За спинами тех, кто лоялен к власти, стоит большое количество людей. Если бы они, может быть, были сами по себе, то они бы и не казались вам лояльными. У тебя есть ответственность за артистов театра, ты можешь поставить их под удар. Поэтому мне хочется верить, что это такая театральная игра, только в жизни. Надо продемонстрировать лояльность, наступить на горло собственной песне, но важно целеполагание. Если это делается во имя искусства, то что поделать: мы живем в такой стране. Разве лучше будет, если режиссера выгонят из театра, и команда, которую он с таким трудом собирал, распадется без своего лидера? От этого разве будет легче? Кому?

Корр.: К тем, про кого вы сказали, относится Евгений Миронов. Он один из театральных деятелей, который приехал к дому Кирилла Серебренникова, когда его задержали. Человек лоялен к власти, но при этом защищает коллегу, настроенного к ней оппозиционно.

А.Л.: Это и дает мне основание полагать, что это вынужденность, определенные предлагаемые обстоятельства, как мы говорим в театре. Я лично тоже общаюсь с губернаторами, чиновниками министерства, и я тоже вынужден с ними работать, о чем-то договариваться. Они тоже люди и у них тоже есть начальство, и они бывают в непростой ситуации.

Корр.: Несколько лет назад было заведено позорное уголовное дело против бывшего руководителя Молодежного театра Алтая Татьяны Козициной. Могу сказать, что практически ни один театральный человек в Алтайском крае, по крайней мере в открытую, не заявил, что готов выступить в ее поддержку. Коллективное молчание. Это страх?

А.Л.: Думаю, да. Понимаете, это же очень сложный этический вопрос. Это я, к примеру, одинокий человек, мне ничего не стоит пойти на принцип, с кем-то поругаться, хлопнуть дверью и куда-то уехать. Я востребованный режиссер и могу найти работу не здесь, так там. Но когда у тебя здесь семья, жена, у которой здесь работа, мама, которая болеет, дети, которые пошли в школу или детский сад… Лет в 45 искать в другом городе работу, начинать с нуля, понимая прекрасно, что уже через несколько месяцев никто не будет помнить – что, из-за чего и почему вообще случилось. Нет, я этим людям не судья. Люди, которые нашли в себе силы заступиться за Татьяну Федоровну, заслуживают огромного уважения, но осуждать промолчавших – тоже жестоко.

Корр.: Вы уже ставили в нашем театре драмы "Пленных духов" и "Укрощение строптивой", но потом внезапно уехали. Почему?

А.Л.: В некоторых СМИ в Барнауле меня называют бывшим главным режиссером театра драмы. Но я никогда не работал здесь главным режиссером, я был просто штатным режиссером-постановщиком. Ушел, потому что в Саратове мне предложили стать главным режиссером ТЮЗа. Здесь подобного предложения мне не поступало.

Корр.: Вы работали во многих театрах, насколько разнится гонорар?

А.Л.: Практически не отличается.

Корр.: Директор театра драмы Любовь Березина на одном из круглых столов по развитию культуры говорила, что мы не можем конкурировать с коллегами из Сибири, так как у нас режиссерам нет возможности платить как в Красноярске или Новосибирске.

А.Л.: Как уже говорил, я не женат, у меня нет ипотеки, мне не надо никого обеспечивать. Работаю здесь не ради денег.

Корр.: В одном из интервью вы говорили, что по вашим ощущениям Барнаул за последние годы улучшился.

А.Л.: В этом же интервью я сказал, что мне тяжело это сформулировать, но я вспоминаю, что впервые побывал здесь пять лет назад, и у меня было совершенно другое ощущение от Барнаула. Это какие-то мои внутренние впечатления, тем более что память наша хитро устроена, иногда подбрасывает нам ложные воспоминания. Я опираюсь на свои нынешние чувства. Да, мне кажется, что город не то чтобы расцвел, но что-то в нем за последние пять лет определенно изменилось в лучшую сторону. Мне комфортнее и приятнее здесь находиться сейчас, чем тогда. Хотя, может, это я стал другим.

Корр.: Артисты работают на износ, но при этом они получают очень низкую зарплату. Стыдно даже озвучивать. Разве художник должен быть голодным?

А.Л.: Нет, не должен.

Корр.: Это проблема?

А.Л.: Это огромная проблема вообще везде. Что заставляет людей за такую зарплату работать? А что заставляет работать учителей или врачей? Только вера в то, что ты делаешь высокое, важное и нужное дело.

Корр.: Дмитрий Медведев недавно заявил, что государственных театров должно быть меньше. Как вы к этому относитесь?

А.Л.: Это ужасная, кошмарная, чудовищная новость. К сожалению, в нашей стране судьба театра зависит от тех людей, которые в этой сфере не разбираются и не хотят вникать в суть дела. Дмитрий Анатольевич сказал, что якобы у нас сейчас больше государственных театров, чем было в советское время. На самом деле это не так. Кто ему дал такую информацию? Почему эту информацию, которую озвучивает ПМ, некому проверить на соответствие действительности. Почему после того, как это происходит, никто не несет за это ответственности? Почему на основании подобной информации потом выносятся решения? Не понятно.

Корр.: Год кино мы, к сожалению, плохо пережили.

А.Л.: Это хороший пример. У меня такие же ощущения. Поэтому очень настороженно изначально воспринял новость о том, что 2019 год объявлен Годом театра. И подобные заявления, вроде заявления премьер-министра, не добавляют оптимизма.

Корр.: Театры могут быть самодостаточными, самоокупаемыми и не зависеть от федерального финансирования? Я смотрел статистику, все театры в Алтайском крае убыточны.

А.Л.: Может ли театр существовать без поддержки государства? Во-первых, с какой стати? У нас в конституции написано, что люди имеют право на доступ к культурным ценностям и право принимать участие в культурной жизни. И государство обязано это конституционное право обеспечивать. Теперь о самоокупаемости. Я не театральный менеджер, поэтому мне сложно ответить на этот вопрос. Можно в репертуарном театре заняться заколачиванием "бабла", можно его на аренду пустить двадцать дней в месяц, и играть в оставшиеся дни только какие-нибудь коммерческие пьесы. Возможно, тогда театр будет на самоокупаемости. Но тогда это не про искусство. Театр вообще никогда не был для широких масс, в него во все времена ходят 4-7% населения, но это лучшие люди города, это те, кого принято называть солью земли, как бы громко и пафосно это не звучало. Возможно, театр и не должен быть массовым, чтобы остаться театром в высоком смысле этого слова.

Корр.: У нас же периодически ставят какой-то репертуар, когда говорят "для школьной программы, чтобы зарабатывать". Понятно, что мы ставим что-то творческое, но и государственный заказ надо выполнить.

А.Л.: Ко всему нужно подходить ответственно, даже если это будут смотреть школьники. Я бы даже сказал, особенно если это будут смотреть школьники. Вовсе не значит, что если для школьников, то спектакли делаются "левой ногой" и к творчеству это не имеет отношения. Это какой-то гнусный подход – вот тут мы на школьниках деньги зашибаем, чтобы иметь возможность искусством чистым позаниматься. Все, что ты делаешь, должно иметь отношение к искусству. Тем более что в школьной программе есть множество замечательных классических произведений.

Корр.: Герой пьесы Семен Семенович Подсекальников хочет есть, а вы когда-нибудь в студенческие годы голодали? Был ли период, когда хотели есть, а у вас не было возможности?

А.Л.: Мне, конечно, повезло в жизни, долгого периода сложной жизненной ситуации у меня не было. Вспоминается недолгий период времени, когда в 21 год я снова стал первокурсником, мои однокурсники по первому университету начали трудовую жизнь, а я вновь сел за парту в ГИТИСе. Это было непростое время, но меня поддержали родители. Я им сильно благодарен за это. А еще… Нет, я не могу припомнить, чтобы мне пришлось в моей жизни испытать гнетущую нищету. Хотя и не могу сказать, что когда-то жил в богатстве и роскоши. Я вообще минималист, и считаю, что человеку для полноценной и радостной жизни не нужно много.

Корр.: Вы обидчивый человек? Может ли вас задеть какой-то отзыв о спектакле или слово?

А.Л.: Может задеть. К премьере ты готовишься месяцами, иногда годами. А чтобы чирикнуть комментарий в социальных сетях, нужна пара минут. Я стараюсь побороть в себе сильную зависимость от отзывов зрителей на свои спектакли. Не скажу, что совсем безуспешно. Но пока точно не до конца.

Корр.: Бывало ли, что вы с чем-то соглашались или нет, но понимали, что это сделано профессионально?

А.Л.: Если это сделано профессионально, если ты видишь, что человек попытался тебя понять, и критикует из желания тебе помочь, не преследует цели унизить, оклеветать, заставить уйти из театра, вбить клин между тобой и твоей командой или как-то самоутвердиться за твой счет, тогда, конечно, я готов к такому разговору.

Корр.: О чем вы мечтаете?

А.Л.: Мы живем в такой парадигме, что надо до чего-то дожить, осуществить какую-то мечту и тогда наступит счастье. На самом деле ничего этого и не произойдет. Поэтому лучше не мечтать, а ставить перед собой цели.

Корр.: Какая у вас следующая цель?

А.Л.: Чаще я прихожу работать в уже состоявшиеся коллективы, с устоявшейся системой взаимоотношений, и мне приходится в эту систему встраиваться. А это означает идти на множество компромиссов. Так что когда-нибудь, в ближайшем будущем, я планирую либо в формате государственного театра, либо частного создать коллектив, где все будет устроено по моим правилам, таким, каким я вижу театр и именно так, как мне представляется должно быть устроено театральное дело.

Корр.: Одним из мотивов спектакля "Самоубийц" является смерть, пьеса ей и заканчивается. А вы боитесь смерти?

А.Л.: Очень. Это мучительно. Я часто думаю о смерти. Скорее всего, это состояние похоже на то, в каком ты находился, когда тебя еще не было на свете. Жизнь на планете существовала тысячи миллионов лет, и вроде бы ты не ощутил какого-то дискомфорта по этому поводу. Что-то похожее, наверное, произойдет, когда тебя не станет.

Корр.: Нет ничего вечного. Вам не обидно, что вещь, которую вы оставляете в наследство зрителям, потомкам, может исчезнуть: актеры могут уйти, спектакль снять с репертуара?

А.Л.: Да, это так. Кто-то из режиссеров сравнил нашу профессию с рисованием на морском берегу. Когда ты пишешь на песке, палка красиво прочерчивает каждую деталь. А потом волна, еще волна, и вот ничего уже не остается. Но так оно все устроено, такие правила. Соглашаясь участвовать в любой игре, ты же обязуешься соблюдать правила этой игры, верно? Также и здесь. Ты выбрал эту профессию. А она устроена таким образом. Смирись или иди работай кем-нибудь другим. Хотя что, если подумать, может избежать забвения?