Книжная полка алтайского литератора: что почитать на выходных

Постоянный автор ИА "Амител" алтайский литератор Алексей Никифоров продолжает рассказывать об интересных книгах в рубрике "Книжная полка" на amic.ru.

Сегодня, 5 июня, в пятничном обзоре "Книжной полки" рекомендации представлены в традиционных категориях: классика, современная проза, алтайская проза и барнаульская поэзия. Веселой прогулки по интеллектуальным полям!

Кнут Гамсун, "Голод": как прожить год в столице без работы и не умереть

Кнут Гамсун — классик норвежской прозы, и "Голод" — его дебютный роман. В нем описана история молодого человека, очень похожего на автора: рассказчик живет на чердаке, питается случайно и просто, нигде не работает и дни проводит в блужданиях по Христиании (Осло), по столичным паркам. Иногда, не имея сил идти домой, он ночует на скамейке и конфликтует с полицией; порой ему удается написать статью в газету и заработать себе на недельное пропитание. Книга интересна крайне сюрреалистичной повествовательной техникой, маревом сна. Сознание голодающего рассеяно, он говорит нелепые речи и совершает нелепые поступки. Приходя устраиваться на работу, как параноик подмечает скептический взгляд нанимателя: сюртук слишком отерт, ботинки изношены, кандидат несерьезный. "Это проза о психопатах и для психопатов" - сказал один критик. Так или иначе — блюдо острое, пряное, необычное. Рекомендуем!

Алексей Слаповский, "ОНИ": роман о флэшмобах, убийцах и коррупционерах

Эта скупая, парадоксальная проза. В ней нет никаких стилистических красот, но есть мысли, мысли, мысли — именно такой хотел видеть русскую прозу Пушкин. Как рекламную зацепку приведу один отрывок — описание параноидального бреда одинокого пенсионера:

"Они везде.

Но режим оккупации открыто не объявлен, правила неизвестны. Поэтому трудно понять, кто они.

Приходится определять по признакам.

М. М. идет по рынку и систематически размышляет.

Оккупанты плохо владеют языком захваченной страны, мысленно формулирует он и мысленно же подчеркивает, как делал это когда-то на бумаге, будучи школьником, потом студентом, потом преподавателем общественных наук в полиграфическом институте. Но тогда мы все оккупанты, приходит он тут же к выводу, ибо все плохо говорим и еще хуже пишем на собственном родном языке, понимать же мы его часто совсем не понимаем.

Оккупанты презирают нравы, обычаи и культуру чужого народа. Но мы и сами презираем свои обычаи, нравы и культуру. Наши некоторые нравы, впрочем, уважать довольно трудно. Следовательно, и этот признак нельзя считать корректным.

Оккупанты грабят захваченную землю, гадят, где могут, и рушат все, что попадется под руку. Опять выходим поголовно мы: грабим, гадим и рушим. Но это, делает попутный вывод М. М., касается не только нашей страны, а и всего мира, т.е. Земли.

Оккупанты насилуют женщин и мордуют детей. Тут М. М. призадумывается. Детей-то мордуют, это ясно. И женщин насилуют — не только сексуально, но и всячески. Однако, по его наблюдениям, и женщины стали все больше насиловать мужчин — во всех смыслах опять же. Да и детишки все смелее мордуют взрослых. Следовательно, некоторые женщины и дети сами относятся к оккупантам? Это надо осмыслить отдельно.

Оккупанты высокомерны, самодовольны и грубы. Тут уже полегче, уже можно что-то вычленить. М. М., когда-то бывший целых два года заместителем декана заочного отделения, то есть в каком-то смысле администратором, госслужащим, не раз сталкивался с остальным чиновным миром и знает, что по этим признакам можно отнести к оккупантам почти всех, кто служит государству, ибо само государство в первую очередь высокомерно, самодовольно и грубо.

Оккупанты руководствуются не законом, а правом силы и разрешенного произвола. Это понятно: жители оккупированной страны вне закона уже в силу самого факта оккупации. Но с самим правом силы и беззакония непросто. С утра некто Н., к примеру, силен и беззаконен по отношению к своим домашним. На службе Н. сам становится объектом применения силы и беззакония со стороны начальства. Но вот он едет, к примеру, на курируемое предприятие, в подотчетную организацию — и опять вершит произвол. Возвращается, его останавливает дорожная зондеркоманда, — он опять объект произвола. И так без конца. Поневоле запутаешься.

Да еще путаница понятий и слов. Обилие иностранщины наводит на мысль об интервенции, захватничестве, мысль утешительную: ненависть к внешнему врагу делает душу крепкой, трескучей и праведно жестокой, как русский мороз. Но загвоздка в том, что и родные слова будто кто-то подменил. Уже слово утро не кажется ясным и зовущим, день не видится звонким и наполненным, вечер не томит тревогой радости, все стало только лишь сменой времени суток...

М. М. перестал доверять даже обычным названиям улиц, метро и проч. Да и самого города. Он называет мысленно Москву — Массква, Тимирязевское метро, возле которого живет, — Тюрьмогрязевским, Дмитровское шоссе — Митькиным, понимая, что отчасти это привычное русское (мрусское на языке М. М.) самоиздевательство и самоуничижение, но у него другие цели: не дать себя окончательно запутать, сохранять бдительность, чтобы не принять одно за другое. Поэтому он называет милицию зондеркомандой. Конечно, она не имеет ничего общего с фашистскими карательными отрядами, об этом и подумать жутко. Но надо быть настороже, иначе группа молодых людей в форме, которую ты, умилившись, признаешь родной милицией, а не зондеркомандой, возьмет тебя, умиленного, за руки и за ноги и ударит до смерти о тротуар — хотя бы за то, что нагло, прямо и безбоязненно смотришь, а они этого терпеть не могут.

М. М. не доверяет даже своему имени. Зондеркомандовцы довольно часто останавливают его и проверяют документы, потому что он похож на арзезина (так назвал М. М. кого-то, добиваясь прояснения смысла, но забыл, кого). Ни с того ни с сего, просто похож, особенно когда не побреется. И М. М. вполне понимает служивых. Но на их месте он не стал бы доверять документам. Документы сейчас подделывают так, что не подкопаешься. Конечно, помимо документа есть человек, который о себе понимает, что он Михаил Михайлович Немешев, мужчина шестидесяти семи лет, однако это может быть самообольщением и заблуждением. При нынешних технологиях проникновения в мозги легко представить, что ему на некоторое время внушили, чтобы он чувствовал себя Михаилом, а на самом деле он от рожденья Майк, или Мишель, или Мигель... М. М. не утверждает, будто это именно так, но вполне готов допустить. Даже если он все-таки Михаил Михайлович Немешев и никто иной, в любой момент могут поступить разъяснения, кем ему считать себя в дальнейшем.

Ведь самое ужасное не в том, что кто-то оккупировал пространство и время для своих целей, а в том, что отдельный человек, вот он, М. М., мученик мига, как иногда он себя называет, не понимает, кто он в организованной кем-то системе — только ли оккупированный или все-таки прислужник режима? Или, что не исключено, и сам оккупант? А это важно понять — чтобы действовать.

Он давно догадывался об оккупации, но окончательное прозрение пришло однажды в отделении Сбербанка, куда он пришел получать пенсию. Он стоял в очереди, читал от скуки информацию и объявления, и вдруг его как ударило. Над одним из окон висела бумажка: "ОБСЛУЖИВАНИЕ КЛИЕНТОВ ПОСТРАДАВШИХ ОТ НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИЗМА ВО ВРЕМЯ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ". М. М. перечитывал это раз десять. И понял. То есть он тогда еще не понял, что именно он понял, но было ощущение озарения. Жертвы (или люди, или пусть худшее, но терпимое — "лица") превратились в холодное и деловитое — "клиенты". Фашизм превратился в национал-социализм. То же, да не то. Великая Отечественная превратилась во Вторую мировую, что отчасти верно по форме и совершенно неверно по сути! И даже презрительное отсутствие запятой после "клиентов" показалось М. М. многозначительным намеком на то, что теперь — можно. Что именно можно, он не понял и, если честно, не понимает до сих пор. Но — можно.

С этого и началось прогрессирующее осознание двойственности всего. Поэтому М. М. и вынужден проводить время в постоянном умственном труде, заменяя слова и понятия на более точные (хотя они при этом не обязательно сформулированы короче). Жену он, например, называет "женщина, с которой я живу" и чувствует, что это гораздо правильнее, чем хитроумное, расплывчатое и, если честно, ничего не обозначающее — "жена". А сына называет: "мужчина, рожденный женщиной с которой я живу". Тоже точнее не скажешь. М. М. проверял: смотрел на этого человека, высокого, красивого, умного, и пробовал мысленно назвать: "сын". Звучало фальшиво. Тогда исправлялся: "мужчина, рожденный женщиной, с которой я живу". Звучало правильно, честно.

Анатолий Егоров: наследник Гоголя

Автор живет в Барнауле, известный журналист и фрилансер. В прозе следует Гоголевским традициям. Книг его достать, совершенно невозможно: раздарены автором друзьям, малотиражны. Прозу можно найти в старых журналах, например, в журнале "Барнаул" 90-х годов. Стиль его — мерцающий, уклончивый, лукавый: малозначительный предлог порою взрывает пространство текста и выворачивает смысл наизнанку. Так писали Гоголь, так писал Веня Ерофеев и Розанов. И то, что прозу Егорова не читают и не обсуждают — серьезное преступление барнаульских интеллектуалов. Рекомендуем!

PRESS-CLIP: Анатолий Егоров

"Хорошее дело привычка. Пожалуй, даже любая привычка, пусть и не вполне приличная. С нею в жизнь входит порядок. Скажем, все знают, что курить до завтрака вредно, однако если завести себе такую привычку, то явление это обретает уже совершенно иной смысл: вместо праздных рассуждений о вреде в голову приходят мысли о размеренности вашей жизни и обстоятельности вашего характера, о внутренней опоре, наконец. И, согласитесь, рядом с такими материями ущерб от сигареты предстает несопоставимо ничтожным. Но! – одно "но" – курить натощак надо непременно каждое утро, так как нарушение этого распорядка ведет буквально к физической катастрофе. Первыми предпосылками ее являются упаднические мысли о том, что "и сегодня можно бы потерпеть часок", а итогом – абсурдное желание "бросить вообще". Но нелепо, приобретая невесть что, терять такую ценную вещь, как привычка!

Приблизительно так бы мог рассуждать герой наш Павел Васильевич Грохотов, чиновник лет пятидесяти, в меру лысоватый, в меру полный, невеликого росту, со слегка помятыми щеками и глазками маленькими, острыми и пронзительно серыми. Мог бы, кабы не мурлыкал он себе под нос песенки да не суетился бы в сей момент на кухне, готовя себе скромный холостяцкий ужин, состоящий из жареной на постном масле картошки и квашеной капусты, заправленной тем же постным маслом, и даже без лука. Ну чего бы ему суетиться да еще напевать при этом, шлепая в такт и не в такт по полу тапком? Ведь и ужин как будто не Бог весть какой – не шашлык там и не цыпленок с овощами; ужин более чем скромный (да и хлеб черствый). И годы, как говорится, оставляют желать прошлого. Ни семьи, ни детей, только запущенная однокомнатная квартира на четвертом этаже панельного дома. Может, премию на службе получил? Ну! в наше-то время... Так в чем же дело?

А в водочке дело, в водочке. Она, холодненькая, душу греет нашему Павлу Васильевичу. И еще – в привычке, что упрочилась уже и стала опорой в размеренной его жизни, крепя обстоятельность его характера.

Каждый божий будний день Павел Васильевич, служащий бухгалтерии ликероводочного завода, приносит домой, как он в шутку выражается, бронежилет – им самим склеенный из тонкой резины плоский мешочек, незаметно помещающийся на спине его и столь же незаметно привязываемый к плечам и талии (или к тому, что от нее осталось) бечевками. Содержимое его не булькает, а приятно перекатывается при движении.

Не станем рассказывать всех подробностей тайной деятельности нашего героя, чтобы не подвигать на подобное прочих служащих как нашего, так и других ликероводочных заводов, а заметим только вскользь, что всё-то Павлу Васильевичу пока – тьфу­тьфу­тьфу! – сходило. Правда, чего греха таить, замирало сердечко на проходной, ну да испуг-то был такой вот малюсенький, а удовольствие потом – во! огромное! Тут не замурлычешь – запоешь во весь голос.

И вот когда уже исполнен последний тридцатилетней давности шлягер, и приплыла на стол шипящая в сковороде картошечка, и капустка, розовеющая нашинкованной морковью и щедро пересыпанная в свое время укропным семенем, радует глаз, Павел Васильевич аккуратно наливает в маленькую стопочку первый глоток водочки. Ах, как же она тягуча, как ароматна, холодна... Нет, здесь, перо мое бессильно, и я могу лишь посоветовать хотя бы мельком взглянуть в лицо Павла Васильевича. Оно расправляется, юношески розовеет, глазки в наслаждении прикрываются, рот сам собою делает улыбку, и только нижняя губа чуть подается вперед, хоботком, и ложится в этот хоботок край стопочки, и гордо закидывается голова, и... и пламенный лед проносится по языку и срывается в мрачную бездну желудка, чтобы взорваться в истосковавшихся пучинах его и тотчас вознести кверху разбуженное блаженство. И хрустит уже на хороших желтых зубах крепкая капустка, и зависает над сковородой вилка, выискивая кусочек поподжаристей, и рассеян полуприкрытый взгляд, и свежа улыбка, ясна мысль, прекрасны прошлое и будущее, красив мир, и хочется жить, жить, жить!.. И вторая стопочка только обостряет это желание, и третья делает его еще яростней...

Александра Малыгина, "ТЕБЕ"

Александра Малыгина издала книгу стихов о своем покойном муже, Дмитрии Агаркове. В сборник вошли все стихи Саши, посвященные ему. Сборник получить нетрудно — нужно только обратиться к автору в соцсетях. Это пронзительная лирика, которая не стареет и не выцветает со временем.

PRESS-CLIP: Александра Малыгина

Это город-мираж, это замок в бескрайней пустыне.

Безразличием дышит над нами небесная гладь.

Время чуть задрожит и ещё на полгода застынет,

Мне ещё на полгода придётся тебя потерять.

Здесь другие законы, другие причины влюбляться

В темнокожие горы и лёгкость опавшей листвы,

Увлекаемой ветром кружиться в отчаянном танце,

В ожиданьи зимы, чьи объятья сухи и черствы.

Но и это пройдёт, и останется призраком в прошлом,

Поучительной сказкою станет для наших детей.

Потерпи ещё год, потерпи ещё миг, мой хороший,

И небесный табун обратится в земных лошадей.

***

Время - конь необузданный, смелый,

только пыль из-под звонких копыт.

Эти горы похожи на стены -

Неприступный тюремный гранит.

Я вернусь, но до этого много

Испытаний пройти предстоит.

Мне обратная снится дорога,

Стоит только забыться на миг.

Засыпай, расставанье не вечно,

Пусть разлука покажется сном.

Я наброшу на время уздечку,

Чтобы снова вернуться в твой дом.